Было и будет. Дневник. 1910–1914 (1915 год); Наполеон-человек (1929 год)

Дмитрий Мережковский

Пятнадцатого августа 1947 года В. Н. Муромцева- Бунина записала в свой дневник: «День рожде­ния Наполеона и Д. С. Мережковского… Может быть, Дм.<итрий> С.<ергеевич> и любит так Наполеона, что они родились в один день». И хотя Вера Николаевна немного ошиблась в датах, так как Мережковский родился 14 (по юлианскому календарю – 2-го), а Наполеон – 15 августа, она была права в том, что образ Напо­леона сопутствовал писателю всю жизнь.

Впервые в своём творчестве Мережковский обратился к наполеоновской теме в книге «Лев Толстой и Достоевский», печатавшейся журна­лом «Мир искусства» в 1900 – 1901 годах и вышед­шей отдельным двухтомным изданием в 1902 году. Тогда он писал: «Ни одной черты – траги­ческой, возбуждающей жалость или ужас, – в судьбе, в личности толстовского Наполеона: весь он – маленький, плоский, пошлый, коми­ческий, или должен бы, по замыслу художника, быть комическим. Ходульная напыщенность или приторная, во вкусе бульварных француз­ских мелодрам, чувствительность – вместо чувства… Лев Толстой, в сущности, вовсе не определяет, не разлагает личности Наполеона, а только уничтожает её… Да, именно нарочно, искусственно собраны в этом Наполеоне все черты “антигероя”. Лев Толстой не исследует, не изображает, а просто раздевает, и по голому телу, которое оказывается вовсе не “бронзою”, по живому человеческому телу, “человеческому мясу” подвергает “исправительному наказа­нию” этого “полубога”: “Смотрите, чему вы верили! Вот он!” И, в конце концов, остаётся от Наполеона не маленький, но всё-таки возмож­ный, реальный человек, не гадкое и жалкое, но всё-таки живое лицо, а пустота, ничто, какое-то серое, мутное, расплывающееся пятно. Лев Тол­стой раздавил Наполеона, как насекомое, так что от него – “только мокренько”… Но это только один из двух поединков. Другой, более страшный для Наполеона, дан был ему в произ­ведении столь же великом и не случайно соз­данном одновременно с “Войной и миром” – в “Преступлении и наказании” Достоевского… Если мы отделаемся от “боязни эстетики”, то не признаем ли, что первая, так сказать, математи­ческая исходная точка нравственного движе­ния Наполеона и Раскольникова – одна и та же? Оба вышли из одинакового ничтожества: маленький корсиканец, выброшенный на улицы Парижа, пришелец без рода, без пле­мени, Буонапарте – такой же никому не ведо­мый прохожий, молодой человек, “вышедший однажды под вечер из своей каморки”, как сту­дент петербургского университета Родион Рас­кольников… “Один против всех! Умри я завтра – и ничего от меня не останется” – вот первое ощущение обоих. И мечта этой “дрожащей твари” сделаться “властелином” – такая же сумасшедшая мечта, как бы мания величия, у Наполеона, как у Раскольникова: отвезут в больницу, наденут горячечную рубаху – и кончено… Если бы Раскольников победил, то победа его была бы окончательнее, бесповортнее, чем победа Наполеона. Во всяком случае, вследствие этого единства исходной точки, несмотря на всё неизмеримое различие прой­денных путей, нравственный суд над Расколь­никовым есть в то же время суд над Наполео­ном. Вопрос, поднятый в “Преступлении и наказании”, есть тот же вопрос, как в “Войне и мире”. Вся разница лишь в том, что Лев Тол­стой обнимает его, Достоевский углубляется в него. Один подходит извне, другой – изнутри. У одного – наблюдение, у другого – опыт».

Продолжая разрабатывать наполеоновский сюжет, Мережковский в 1913 году написал очерк «Святая Елена», напечатанный в газете «Русское слово», а в 1915 году вошедший в публи­цистический сборник «Было и будет. Дневник. 1910–1914». Там говорилось: «Литература о Напо­леоне, без того уже огромная, в последние годы всё разрастается. И не случайно: мы подводим

итоги прошлому веку, а воплощение этого века – он. Понять его – значит, понять про­шлое. Но это не так-то легко. Сфинкс, не разга­данный до гроба, – можно бы сказать о нём с бoльшим правом, чем об его сопернике Алек­сандре I. Да, всё ещё сфинкс, всё ещё загадка не только историческая, психологическая, нрав­ственная, но и религиозная. “Краткое изобра­жение мира”, “существо демоническое” (т. е. божественное); “существо реальнейшее, ens realissimum”, – по Гёте и Ницше. А по Л. Тол­стому – маленький великий человек, раздутое ничтожество. Меж ду этими двумя крайними точками наш приговор колеблется, как стрелка весов. Кто это был? что это было? Не генерал, не консул, не император, а “человек”, “l'homme” – называл его простой народ Франции… Неужели всё обман, и те, кто шёл за ним, остались в дура­ках? Нет, не так глупо человечество. Тысячи обманов, тысячи масок, но под ними какая-то правда, какое-то лицо – бога ли, беса ли, только не совсем человека, хотя и человека воистину. И вот опять тот же вопрос: кто это? что это? А главное: откуда? зачем? Недаром привлекает внимание новейших историков конец Наполе­она – Св. Елена. По концу, по гибели его лучше можно судить о нём, чем по началу и середине жизни, по возвышению и величию. Вместе с венцом и пурпуром все обманы и маски сбро­шены. На Св. Елене, на голой скале – голый человек. Не то, чем он кажется, а то, что он есть».

В своём очерке Мережковский попытался соединить временное и вечное. Сначала он нарисовал портрет Наполеона в заточении: «Не знает, как убить время. Утром валяется в постели или целыми часами сидит в ванне. Читает до одури, лёжа на канапе, немытый, небритый, в белом шлафроке, в белых штанах, в рубашке с расстёгнутым воротом, без галстука, с крас­ным клетчатым платком на голове. Стол зава­лен книгами, и в ногах, и на полу кучи томов, прочитанных, растрёпанных.

Иногда диктует дни и ночи напролёт, а потом зарывает в землю рукописи.

Прогулки по острову под наблюдением шпи­онов ему опротивели. Устроил себе для моци­она внутри дома бревно на перекладине и кача­ется на нём, как на деревянной лошадке. Копает грядки в огороде. Приручает ягнят.

В лонгвудском доме комнат 20, но большею частью необитаемых от сырости. Полы из гни­лых, плохо сколоченных досок. Множество крыс. Он живёт в двух-трёх комнатах, малень­ких, низеньких, с окнами на английский бивуак, нарочно здесь поставленный, чтобы следить за ним днем и ночью.

В доме соблюдается строжайший этикет. Слуги в ливреях. Обед на серебре и золоте. За столом, рядом с императором, – незанятое место её величества. Придворные стоят навы­тяжку целыми часами, до обморока…

По вечерам собираются свитские в салоне его величества. Играют в домино, в шашки, беседуют. Он вспоминает молодость.

– После итальянских побед я чувствовал, что земля уходит у меня из-под ног, как будто я лечу…

Умолкает, задумавшись, потом говорит:

– Я скоро буду забыт… Если бы в Кремле пушечное ядро убило меня, я был бы так же велик, как Цезарь и Александр, а теперь я почти ничто…

Однажды долго сидел молча, опустив голову на руки; наконец встал и сказал:

– А всё-таки какой роман моя жизнь!»

А затем от картин сырых комнат дома-темницы и рассказов о мелочных спорах с английским губернатором-надсмотрщиком о «тюремном пайке» («Спорили также из-за пайка тюремного. Наполеон уверял, будто его морят голодом».) Мережковский переходит к тому, в чём видит величие и бессмертие Напо­леона, его значение если не для всего человече­ства, то, по крайней мере, для европейской цивилизации: «Древнеримское и варварское железо, которым средневековое государство было скреплено, давно перержавело и в огне революции расплавилось, распалось оконча­тельно, а нового не было. И вот Наполеон открыл новую руду железа – воли, власти, при­казания и послушания. В этом смысле вся современная европейская государственность, – хорошая или дурная – иной вопрос, но вся она – его создание. Под её камнями – его железо.

Людям нужна свобода, но нужен и порядок. Быть свободным – значит быть послушным. Без послушания, без порядка свобода – хаос. Космос вечно борется с хаосом и побеждает его. Одна из этих побед – Наполеон.

Порядок значит разум. В разуме, даже челове­ческом, только человеческом, есть трансцен­дентное, “демоническое”, как любит выра­жаться Гёте, т.е. “божественное”. В Наполеоне и воплотилась эта “демоничность”, “божествен­ность” человеческого, только человеческого разума.

Разум всемирен: истинный разум – не разум одного из народов, а всего человечества. Вот почему государственная идея Наполеона – идея всемирная. В этом смысле он больше всех современных великих людей государствен­ных – от Гарибальди до Бисмарка: те за дере­вьями не видят леса, за народами – человече­ства. Он один увидел его, один преодолел наци­онализм, захотел соединения всемирного.

И вот почему можно сказать, что люди, уми­равшие за Наполеона, умирали недаром: воис­тину было за что умереть.

Мы уже за это не умрём: мы хотим иного соединения. Мы с Наполеоном боремся и пре­одолеваем его.

Преодоление Наполеона есть преодоление рационализма… Преодоление рационализма, отвлечённого, самодовлеющего разума, есть и преодоление индивидуализма, уединённой, самодовлеющей личности.

“Глядя на себя одного, ты ослеп и открыл глаза другим”, – говорит Байрон Наполеону и мог бы сказать себе самому, да и всем вообще “одиноким”, вплоть до сегодняшних русских самоубийц».

Уехав из Советской России во Францию, Мережковский вновь оказался перед необходи­мостью писать о Наполеоне. Именно француз­ского императора он избрал в герои очеред­ного историко-философского романа, продол­жавшего серию, куда уже вошли «Рождение богов. Тутанкамон на Крите» (1924) и «Мессия» (1926). В июле 1926 года в письме к В. Ф. Хода­севичу Мережковский жаловался: «И главное горе моё, что надо начинать Наполеона. Со страшным трудом я уже передвинул “машину времени” на 3000 лет от Ахенатона – 1350 год до Р. Х. к 1800 по Р. Х., а ещё передвигать на сто лет до наших дней почти невозможно». И всё же к началу 1927 года дилогия о Наполеоне была готова. Её составили две части, названные писателем «Наполеон-человек» и «Жизнь Напо­леона». В очередном письме к Ходасевичу Мережковский сообщал о своём желании про­читать лекции по теме написанного романа, а также отмечал, что некоторые журналы уже планируют его публикацию.

22 и 31 января 1927 года в малом зале знаме­нитого парижского концертного комплекса Гаво Мережковский прочитал две лекции. Пер­вая из них называлась «Судьба Наполеона. Укротитель хаоса. Наполеон и революция», вторая – «Наполеон – злой или добрый? Учи­тель мужества». В феврале того же года первая глава книги «Наполеон – человек» была напеча­тана в журнале «Новый корабль». Всю первую часть дилогии взяли для публикации «Совре­менные записки», и она увидела свет в № № 34 и 35 за 1928 год. Несколько месяцев спустя в Белграде вышло отдельное издание уже обеих частей: вторая писалась специально для книж­ного варианта. Вскоре появились их переводы на французский, английский и немецкий языки. Причём в некоторых случаях дилогия переводилась целиком, в других же отдельные её части предлагались читателю как самостоя­тельные книги.

Столь значительный успех нового сочинения Мережковского у европейского читателя, веро­ятно, можно объяснить тем, что заложенные в нём религиозно-философские идеи, его мысли о Порядке, Хаосе, Свободе, Демократии, Царстве Духа были произнесены в нужное время и оказались созвучны настроениям некоторой части интеллектуалов Старого Света. Литературовед А. Н. Николюкин пишет: «Идеи книги о Наполеоне входят в концепцию Мережковского о “Третьем Завете”, которую он проповедовал ещё с петербургских времён. Суть её сводится к следующему. Судьба мира проходит через три этапа: Бога-Отца, Творца Ветхого Завета, когда жизнь проходит под зако­ном “господин и раб”; период Сына Божьего Христа (“отец и дитя”), длящийся и поныне; в грядущем откроется “Третий Завет” – “Цар­ство Духа”, когда жизнь будет проходить в любви и интимности. Наполеон для Мереж­ковского – “человек из Атлантиды”, “последнее воплощение бога солнца, Аполлона”. Атлантида и Апокалипсис – это конец первого человече­ства и конец “Второго Завета”. Вот отчего Напо­леон – “человек из Атлантиды” и “апокалипси­ческий всадник” одновременно. И он послан в мир, говорит Мережковский, чтобы сказать людям: “Может быть, скоро конец”».

Уже на первых страницах книги Мережков­ский постарался объяснить читателю при­чины своего интереса к Наполеону. Он писал: «Показать лицо человека, даже заглянуть в душу его – такова цель всякого жизнеописа­ния, “жизни героя” по Плутарху. Наполеону в этом смысле не посчастливилось. Не то чтобы о нём писали мало – напротив, столько, как ни об одном человеке нашего времени. Кажется, уже сорок тысяч книг написано, а сколько ещё будет? И нельзя сказать, чтобы без пользы. Мы знаем бесконечно много о войнах его, поли­тике, дипломатии, законодательстве, админи­страции; об его министрах, маршалах, бра­тьях, сёстрах, жёнах, любовницах и даже кое- что о нём самом. И вот что странно: чем больше мы узнаем о нём, тем меньше знаем его. “Этот великий человек становится всё более неиз­вестным”, – говорит Стендаль, его современ­ник. “История Наполеона – самая неизвестная из всех историй”, – говорит наш современник Леон Блуа. Это значит: в течение больше ста лет “неизвестность” Наполеона возрастает. Да, как это ни странно, Наполеон, при всей своей славе, неведом. Сорок тысяч книг – сорок тысяч могильных камней, а под ними “неиз­вестный солдат”. Может быть, это происходит и оттого, что, по слову Гераклита, “конца души не найдёшь, пройдя весь путь, – так глубока”. Мы ведь и души самых близких людей не знаем, – ни даже своей собственной души. Или, может быть, душа его вообще неуловима книгами: проходит сквозь них, как вода сквозь пальцы? Тайна её под испытующим взглядом истории только углубляется, как очень глубо­кие и прозрачные воды под лучом прожектора. Да, неизвестность Наполеона происходит и от этого; но, кажется, не только от этого. В чужую душу нельзя войти, но можно входить в неё или проходить мимо. Кажется, мы проходим мимо души Наполеона. Узнавать чужую душу – значит, оценивать её, взвешивать на весах своей души. А в чьей душе весы для такой тяже­сти, как Наполеон?.. Эта душа не только устра­шает, отталкивает людей, но и притягивает; внушает им то любовь, то ненависть. “Все любили меня, и все ненавидели”. Божий посланник, мученик за человечество, новый Прометей, распятый на скале Св. Елены, новый Мессия; и разбойник вне закона. Корсикан­ский людоед, апокалипсический зверь из без­дны, антихрист. Кажется, ни из-за одного чело­века так не боролись любовь и ненависть. Про­тивоположные лучи их скрещиваются на лице его слишком ослепительно, чтобы мы могли его видеть».

Но была ещё одна причина, по которой «Напо­леон» Мережковского вызвал интерес у евро­пейского читателя. Автор оценивал историче­ское и политическое наследие французского императора сквозь призму собственного опыта – опыта человека, на себе испытавшего последствия грандиозного социального экспе­римента, порождённого революциями 1917 года в России. Для европейских коммунистов выводы Мережковского были неутешительны. Он предостерегал: «Демократия – плохонький рай; но кто побывал в аду – знает, что лучше ада и плохонький рай и что малая свобода демокра­тии по сравнению с абсолютным рабством ком­мунизма тоже свежесть весеннего утра по срав­нению с ледяным кругом Дантова ада или холо­дом междупланетных пространств.

Может быть, сейчас русские люди, побывав­шие в аду коммунизма, знают о Наполеоне то, чего европейцы не знают и чего нельзя узнать из сорока тысяч книг.

“Мне надо было победить в Москве”. – “Без этого пожара (Москвы) я бы достиг всего”.

1812–1917. В том году началось, кончилось в этом; может быть, без того не было бы и этого. “Я объявил бы свободу крепостных в России”. Если бы он это сделал, – может быть, не было бы русской революции, русского ада.

Кто поджёг Москву? Русские “сыны отече­ства”? Нет, выпущенные из тюрем воры, убийцы и разбойники. “Люди с дьявольскими лицами в бушующем пламени – настоящий образ ада”, – вспоминает Сегюр.

“Какие люди! Какие люди! Это скифы!” – повторял Наполеон в вещем ужасе. Скифы “с раскосыми и жадными глазами”, готовые кинуться на Рим, как волки на падаль. Напо­леон это знал – он один из всех европейцев.

Померкни, солнце Аустерлица.
Пылай, великая Москва!

Москва запылала, и совершились пророче­ства.

“Какое несчастье моё паденье! Я завязал мех ветров, а вражий штык опять его проткнул. Я мог бы идти спокойно к обновлению мира, а теперь оно совершится только в бурях. Может быть, достаточно будет искры, чтобы вспыхнул мировой пожар”. Зарево этого пожара он и уви­дел в Москве.

“Русские суть варвары, у которых нет отече­ства и которым все страны кажутся лучше той, где они родились”.

“Вспомнят обо мне, когда русские варвары овладеют Европой, что не случилось бы без вас, господа англичане”. Мы теперь сказали бы: “Без вас, господа европейцы”.

“Будете плакать обо мне кровавыми сле­зами!” – “Франция больше нуждалась во мне, чем я в ней”. Эти слова Наполеона для Фран­ции всё еще загадка, но не для России.

К русским он был не совсем справедлив: не все они “варвары”; есть среди них и такие, кото­рые любят Европу и знают её, может быть, лучше самих европейцев.

Вот и сейчас видят русские то, чего евро­пейцы не видят: страшно высоко над ними, – по этой высоте мы можем судить, в какую мы сошли низину, в какую пропасть сползли, – страшно высоко над нами, по горам Запада, едет Всадник, чётко чернея на небе, красном от зарева. Кто он? Как не узнать?

На нём треугольная шляпа
И серый походный сюртук.

Едет шагом, смотрит вдаль, на Восток, дер­жит в руке обнажённую шпагу – сторожит. Что от кого? Европейцы не знают, – знают русские: святую Европу – от красного диавола».

Выступления и книга Мережковского вызвали ряд откликов, преимущественно в периодиче­ских изданиях русской эмиграции. Так, поэт, литературный критик и переводчик Георгий Викторович Адамович, посетив лекции о Напо­леоне, отмечал: «Одно из впечатлений: глубо­кий провал между “лектором и аудиторией”, – во всяком случае, молодой частью её; взаимное непонимание; одиночество и печаль там на эстраде; вежливо сдержанные, холодно­безразличные улыбки в рядах… Посмотрите на эти лица, в очках и без очков, бритые или с усами, с улыбкой или без улыбки, весёлые или задумчивые, равнодушные или озлобленные, – на всех написано “ne pas s'en faire”, или по-русски “моя хата с краю”… И Мережковский со своим фантастическим Наполеоном и Роком оказался в такой пустоте, что страшно становилось за него: чувствует ли он, что “вопиет в пустыне” и никто не откликнется ему?». Дмитрий Сергее­вич тут же опубликовал ответ в журнале «Звено»: «Хочу сказать слово в защиту – странно сказать – Наполеона. Адамовичу кажется, что тема эта в моей идейной постановке далека от современности, отвлечённа и “фантастична”. Едва ли с этим можно согласиться, если вспом­нить, чем была и что есть идея Наполеона для современной Европы. Но и для России, по слу­хам, доходящим оттуда, тема о Наполеоне, кажется, очень современна. Там много говорят о нём и, конечно, ещё больше думают, между прочим, в той же идейной постановке, – “обуздатель и устроитель хаоса”, – которую я имел в виду. Хорошо это или дурно – другой вопрос, но в обоих случаях, дурном и хорошем, с этим нельзя не считаться. Кажется, именно в этом несчитании и заключалась бы действительная “несовременность” и “фантастичность”, “при­зрачность”».

Адамовича заинтересовали не только лекции Мережковского. В № 28 журнала «Иллюстриро­ванная Россия» за 6 июля 1929 года была напе­чатана его рецензия на наполеоновскую дило­гию: «“Наполеон” Мережковского – произведе­ние увлекательное, блестящее и причудливое. Можно с уверенностью сказать, что никогда ничего подобного о Наполеоне никем сказано не было, – и как всё новое, этот “вымысел о Бонапарте” нас на первых порах озадачивает.

Для Мережковского Наполеон не просто – “великий человек”, полководец и государствен­ный деятель, и даже не только “свершитель роковой безвестного веленья” – нет, это “последний герой Запада”, сын Солнца, друг- недруг Христа, полубожество. Понять это историко-поэтическое построение можно только в соответствии со всем мировоззрением Мережковского, вспомнив прежние его книги... Но даже и в этом случае постоянное стремле­ние превратить действительность в миф, игно­рирование разума, трезвости и “прозы” исто­рии, какое-то таинственное “второе зрение”, уводящее Мережковского в области, куда мы следовать за ним не всегда в силах и где мы теряем почву под ногами, – даже и в этом слу­чае, т. е. при знакомстве с остальными книгами Мережковского, особенности “Наполеона” нас удивляют».

Другой примечательный отзыв на труд Мережковского принадлежит Ивану Созонтовичу Лукашу – автору популярных в среде Рус­ского Зарубежья исторических романов. В ста­тье «Мережковский. По поводу его книги “Напо­леон”» он писал: «Мережковский осмыслил по-своему бытие мира, и ошибается он или не ошибается, так ли сбывалось и так ли сбудется, как он толкует, всё равно, огромна мысль художника-мыслителя. Он убеждает нас, что так сбывается. Может быть, мир и не таков, как мир Мережковского, но он желает такого мира, он творит свой мир. Именно в этом и заключа­ется то, что давно следовало заметить, говоря о Мережковском, – в этом его магия. Он больше заклинатель, маг, чем учитель и пророк. Один мир он приемлет – тот, который создал себе, и этим своим миром заклинает наши души… Наполеон Мережковского – только знак, сим­вол неизменной мистерии Богочеловека… И потому, что он только знак, – он современен не своему времени, а бесконечно далёкому про­шлому, когда на всей земле был “один язык и одно наречие” – одно человечество, или же – бесконечно далёкому будущему, когда будет “одно стадо, один пастырь”. Наполеон “допото­пен или апокалипсичен”. Он вневременен, вечен, как сама мистерия, для игры которой он и явился в мир. Он явился из “допотопности”, из затонувшей Атлантиды: “душа Атлантиды – магия, и душа Наполеона тоже”… Таков Напо­леон Мережковского, космогонический лице­дей вселенской мистерии. Он “только продол­жает на земле параболу, начатую где-то там, откуда брошен, и нашу земную сферу проле­тает, как метеор”. Так он и сам говорит о себе: “Гении суть метеоры, которые должны сгорать, чтобы освещать свой век...” Космогоническая схема построена, магическая формула оты­скана: что вне её – того не существует. Всеми превосходными историческими примерами, рассыпанными по всем страницам, Мережков­ский только подтверждает свою схему, или схема уложила его в свои космогонические пределы. И если вы примете схему – каждое слово будет вас волновать, как внезапное оза­рение, и озарится весь мир, как вечная арена мистерии Бога – жертвы, и на арене ещё один вечный её лицедей – Наполеон. Но даже если вы не примете схемы – всё же будете вы сле­дить со стороны за духовным миром самого автора, за его зрением на мир. Его мир – арена, где действуют лицедеи богочеловеческой мистерии. Вне её нет ничего… И когда вы про­чтёте новую книгу Мережковского, может быть, найдёте в ней много, что чувствовали раньше и сами, независимо от Мережковского, найдёте, вероятно, потому, что все русские люди сейчас, “побывавшие в аду коммунизма, знают о Напо­леоне то, чего европейцы не знают, и чего нельзя узнать из сорока тысяч книг...” Мы живём не в ничтожной, а в титанической эпохе. Она требует титанической мысли, титанического творчества, титанических дел. И, правда, нашей эпохе созвучно это космогоническое построе­ние солнечного бога – Наполеона».

Вероятно, одним из самых объективных раз­боров книги Мережковского о Наполеоне сле­дует считать аналитическую записку эксперта Нобелевского комитета профессора-слависта Антона Калгрена. Как известно, Мережковский десять раз выдвигался на Нобелевскую пре­мию: дважды в России (в 1914 и 1915 годах) и восемь раз в эмиграции в период с 1930 по 1937 год. Готовя отчёт о творчестве Мережков­ского для Нобелевского комитета, Калгрен дал подробную характеристику дилогии о Напо­леоне. Он писал: «Его работа о Наполеоне делится на две части: “Жизнь Наполеона” и “Наполеон-человек”, две части, которые он, оказывая сам себе медвежью услугу, объеди­няет в одно целое… Факты, цитаты, описания и мнения преподнесены часто теми же сло­вами, в двух разных частях, целые страницы во второй части оказываются практически перепечаткой страниц из первой части. Две части так сложены одна с другой, что их можно раскладывать по своему усмотрению: русское (вышедшее в Белграде) издание составлено из характеристики в качестве первой части, био­графия – в качестве второй, в немецком изда­нии – наоборот». При этом рецензент высоко оценивает труд в целом: «Это лучшая среди работ Мережковского. Это – мозаика, состав­ленная из трудно подгоняемого, совсем разно­родного сырья, который ему удаётся сплавить воедино, но зато он охотно извлекает кусочки смальты из этого богатого материала и обра­батывает их. И он получает из ингредиентов, чья неподатливость давно хорошо известна, произведение необычайно новое и свежее. И к своему собственному изумлению позво­ляешь себе увлечься этим захватывающим романом. В целом – пленительный, при всех спорных описаниях, которыми в наше время уже пресытились, – он обладает неотразимым очарованием».

В Библиохронике представлено отдельное французское издание первой части дилогии Мережковского – «Наполеон – человек», осу­ществлённое в 1929 году парижским издатель­ским домом Кальманн-Леви (Calmann –Levy) в переводе Мишеля Дюмеснила де Грамона (1887–1953) – высокопоставленного государ­ственного чиновника, крупного специалиста в области финансов, видного деятеля социа­листической партии, популярного литератора, известного масона и в то же время одного из лучших переводчиков с русского, благодаря ко­торому читатели Франции и других франкого­ворящих государств на протяжении нескольких десятилетий имели возможность знакомиться с произведениями четырёх любимых писате­лей Дюмесила де Грамона: М. Горького, А. Н. Тол­стого, И. А. Бунина и Д. С. Мережковского.

В СССР книга, где тень Наполеона охраняет «святую Европу» от «красного диавола», была запрещена и не издавалась до 1992 года.

Мережковский Дмитрий Сергеевич (1865–1941)

Было и будет. Дневник 1910–1914. Петроград: [«Cодружество»], 1915. 1 л. титульный, 293 с., 1 вплетённый л. с оглавлением, отпеча­танным на машинке по современной орфографии. В коленкоровом переплёте второй половины ХХ века, имитирующем издательские переплёты «Полного собрания сочинений» Д. С. Мережковского издания «Товарищества М. О. Вольф» (В 17 т. Санкт-Петербург; Москва, 1911–1913). Сохранена задняя печатная издательская обложка. 21,5х14,5 см. Форзацы цветной печати. На форзаце экс­либрис: «Из библиотеки казака А. В. Леонтьева-Истомина». Судя по переплёту, качеству бумаги вплетённого л. и орфографии оглавления, книга переплеталась в 70-е годы ХХ века как дополнение к имевшемуся у коллекционера комплекту «Полного собрания сочинений» Д. С. Мережковского.

Леонтьев-Истомин Александр Викторович (1950–2002) – амурский казак, известный коллекционер старинных книг, стоял у истоков создания петербургского казачьего землячества «Платовская станица». Собирательством книг и формированием домашней библио­теки занимался с 1972 года. Собрал почти все прижизненные издания русских писателей-классиков. Имел в коллекции автографы выдающихся военачальников, казачьи раритеты.

Merejkovsky Dmirty. Napoleon, l'Homme. Traduit du russe par M. Dumesnil de Gramont. Paris: Calmann–Levy, editeurs, 1929. [Мережковский Дмитрий. Наполеон-человек. Переведено с русского М. Дюмеснилем де Грамоном. Париж: Кальманн-Леви, издатели, 1929.] 1 л. шмуц­титул, 1 л. титульный, 235 с., [1 л.] – оглавление. В полукожаном переплёте 1930-х годов с сохранением передней печатной издатель­ской обложки. Крышки оклеены «мраморной» бумагой. На корешке тиснённые золотом имя автора и заглавие. Внизу корешка золо­тотиснёная надпись: «Reunion des officiers» («Офицерское собрание» – фр.). 17х11,5 см. На передней печатной издательской обложке и в тексте штемпели фиолетовыми чернилами: «Reunion des officiers de garnison de Besancon. Le president» («Офицерское собрание гарнизона в Безансоне. Председатель» – фр.). Безансон – город на востоке Франции, крупный промышленный центр. В Безансонской крепости, построенной в XVII веке великим Себастьяном Вобаном, вплоть до середины ХХ века размещался крупный гарнизон.

Экземпляр метафизической биографии проигравшего войну с Россией французского императора, написанной одним из основателей русского символизма, переведённой французским масоном-социалистом и хранившейся в библиотеке офицерского собрания про­винциального французского гарнизона.