История разрушения Москвы в 1812 году (1822 год)

[Антон Вильгельм Нордгоф]

Книга «История разрушения Москвы в 1812 году», вышедшая в 1822 году на французском языке в парижском издательстве Понтьё, долгое время считалась одним из самых загадочных мемуар­ных источников об Отечественной войне. Исследователи напрасно пытались «опознать» сочинителя, который, скрыв своё имя, в неболь­шом предисловии сообщил о себе следующее: «Уезжая из России, я написал этот труд, который почитаю достойным занять своё место среди исторических источников. Я до сего дня медлил с его публикацией, так как принимал участие в кампании в Германии в рядах австрийской армии, а после заключения мира провёл несколько лет на отдыхе во Франции и Италии. Подлинность описываемого никак от этой отсрочки не пострадала, но я чувствую необхо­димость прервать молчание, так как многие сви­детели минувшего ещё живы. Несмотря на то что самому мне нечего бояться, я скрыл своё имя, дабы не компрометировать других».

Современный исследователь из Майнца док­тор Клаус Шарф, подробно занимавшийся историей издания, так прокомментировал ав­торское предисловие и то, что было известно об издателе и переводчике книги: «Всякий вни­мательный читатель мог легко обнаружить не­уклюжую маскировку. Во-первых, в повествова­нии ничто не указывает на то, что автор был военным. Напротив, совершенно очевидно, что он был штатским, причём из московских нем­цев. Во-вторых, в 1813 году он никак не мог участвовать в военных действиях в Германии, поскольку в своём сочинении выступает как по­стоянный очевидец событий, происходивших в Москве в период с 1812 по 1815 год. В-третьих, странное впечатление производит его сообще­ние о службе в австрийской армии, поскольку, с одной стороны, он неоднократно заявляет о своём прусском патриотизме, а с другой - мы встречаем критическое высказывание автора о том, что австрийский император Франц I, будучи тестем Наполеона, лишь во второй поло­вине 1813 года перешёл на сторону антифран­цузской коалиции... Если настоящее имя скры­вающегося под псевдонимом автора оставалось с тех пор не раскрытым, то имя его издателя и переводчика, напротив, было в своё время хорошо известно. Это был французский публи­цист Жан-Батист-Жозеф Бретон, известный как Бретон де ла Мартиньер (1777-1852). Основной профессией Бретона была профессия парла­ментского стенографиста, но, кроме того, он, начиная с 1802 года, выступает как собиратель и издатель рукописей, относящихся к описанию путешествий, а с 1815 года переключается на литературные свидетельства современников на­полеоновских войн. Среди других издателей того времени он выделялся тем, что публиковал также переводы английских, немецких и рус­ских источников. Вышедшее анонимно, это французское издание оставило в литературе лишь ограниченный след, однако не прошло совершенно не замеченным. Упоминания о нём можно встретить в важнейших специальных библиографиях» (Шарф К. Свидетель и историк войны 1812 года немецкий врач А. В. Нордгоф и его мемуары о разрушении Москвы // Немцы в России: Русско-немецкие научные и культур­ные связи. Санкт-Петербург, 2000).

Всё стало на свои места, когда в руках доктора Шарфа оказалась немецкая рукопись, находив­шаяся в частном владении швейцарской семьи. Она являлась расширенным вариантом и, вне всякого сомнения, первоосновой парижского издания и позволяла установить имя автора. Им оказался врач Антон Вильгельм Нордгоф. Скру­пулёзная работа в архивах позволила Клаусу Шарфу составить его жизнеописание.

Нордгоф родился в семье многодетного тор­говца в деревушке Дамме на территории неболь­шого княжества-епископства Оснабрюк в Вестфалии. Он окончил деревенскую школу, а затем гимназию в Оснабрюке. С 1798 по 1802 год изу­чал медицину и философию в Йенском и Гёттингенском университетах. В Эрфурте защитил диссертацию, выступал со статьями по фило­софским вопросам. В 1806 году, когда с ним был заключён контракт на медицинское обслужива­ние одного из эстонских сёл, полностью пере­ключился на врачебную практику. В 1808 году стал доктором медицины в университете Галле, получив степень без защиты диссертации по совокупности опубликованных работ. В 1809 году поступил на службу лейб-медиком к генерал-фельдмаршалу Ивану Васильевичу Гудовичу (1741-1820), московскому главнокомандующему. Сопровождая немолодого и болезненного вель­можу в его деловых и частных поездках, Норд-гоф стал одним из доверенных лиц московского градоначальника и занял достаточно заметное положение в столичном обществе. Благополучие немецкого врача пошатнулось с назначением командующим в Москву Фёдора Васильевича Ростопчина, который не только изгнал со службы приверженцев своего предшественника, но и начал преследовать проживавших в первопре­стольной иностранцев.

При приближении наполеоновской армии Нордгоф решил города не покидать и оставался в нём во всё время пребывания французов. Ему удалось относительно благополучно пережить ужасы пожара, голода и грабежей. Он дождался возвращения русских и вновь поступил на службу к Гудовичу. В самом конце 1812 года Нордгоф женился на гувернантке, служившей в близком Гудовичу семействе Чернышёвых. В 1816 году у него родился сын. Вскоре ребёнок заболел, и Нордгоф отправил его и жену к её родителям - во французскую Швейцарию. Вскоре он уволился со службы и уехал сначала в родной Оснабрюк, а затем к семье, но, судя по всему, не сумев найти там работу, вернулся в Рос­сию и устроился домашним врачом к графу Гри­горию Ивановичу Чернышёву. Уроженец Вестфалии Антон Вильгельм Нордгоф умер 20 января 1825 года в губернском городе Орле, где тогда проживали Чернышёвы.

Вероятно, книга о московском пожаре писа­лась Нордгофом «по горячим следам». Трудно сказать, что подтолкнуло его взяться за перо: понимание исторической значимости пережи­того или обида на московские власти и, прежде всего, на главнокомандующего Ростопчина. Судя по некоторым замечаниям, автору пришлось оправдываться перед вернувшейся в столицу русской городской администрацией и объяс­нять своё сотрудничество с французами. Но каковы бы ни были личные переживания Норд-гофа, самые интересные страницы его сочине­ния не те, где он полемизирует со своими про­тивниками и обвиняет их в некомпетентности, а те, где он повествует об увиденном.

Бесспорно, ценны его профессиональные замечания об организации врачебной помощи в занятой Великой армией Москве. Нордгоф пишет: «В эту первую и следующую ночи прибы­вали французские госпитали. Их разместили в здании Воспитательного дома. Многие фран­цузские офицеры были помещены в обществен­ные и частные больницы. Императорский воен­ный госпиталь, занятый исключительно ране­ными русскими, не мог вместить многих. Тем не менее за последние дни в него свезли семь тысяч раненых. В этом госпитале стали очевидными свидетельства непредусмотрительности и попу­стительства. Вид этого зрелища произвёл на меня впечатление, которое я не забуду до могилы.

У обездоленных больных не было ни хирургов, ни сиделок, ни даже кухни. Они безо всякой помощи должны были бороться с болью, голо­дом и жаждой. Те, у кого раны были не столь серьёзны, с трудом добирались до огородов и садов и, насколько позволяли им силы, соби­рали картошку и овощи. Но этим они не могли прокормить и шестую часть своих товарищей по несчастью. Их крики можно было услышать даже на соседних улицах. Французам самим не хватало хирургов и санитаров, так что никто не занимался этими несчастными. Наконец, на третий день для ухода за таким количеством больных явились три хирурга! Три хирурга, у которых не было бинтов, чтобы делать пере­вязки на месте! Половина больных уже страдала от ужасного голода. Трупы выбрасывали из окон, и они образовывали кучи у оснований лестниц. Лишь пятьсот человек пережили эти бедствия, и они обязаны сохранению своей жизни гуманизму одного немецкого хирурга». С большой долей вероятности можно предполо­жить, что этим «немецким хирургом» являлся сам Нордгоф, который объяснял своё присут­ствие в занятой противником Москве необходи­мостью ухода за оставленными без попечения русскими ранеными.

Судя по всему, у Нордгофа имелся пропуск, дававший ему право относительно свободно передвигаться по московским улицам. Благо­даря этому он стал свидетелем многих порази­тельных картин. Например, ему довелось уви­деть «образцовую» армейскую операцию по раз­граблению Гостиного двора. В книге об этом говорится так: «Напротив Кремля размещались от шести до семи тысяч галантерейных лавок, которые образовывали отдельный квартал, называемый Базаром. Лавки эти были вскрыты, и французские солдаты предавались в них неис­товому грабежу. Но при этом они соблюдали порядок, которого я по сей день не видел и даже не подозревал, что он возможен. Вся колоннада напротив Базара охранялась часовыми. По мере того как товар приносился, его складывали в кучи. Всё это производилось с образцовой аккуратностью и являло собой странное пред­ставление. Сквозь линию часовых пытались проскользнуть русские простолюдины, кото­рым время от времени удавалось разжиться несколькими порциями добычи. Если им не везло, то они получали в наказание оплеуху или удар ружейным шомполом. Я заметил при въезде в Кремль пост гвардейских гренадеров, которые аплодировали этому правосудию, а также офи­цера, который громко восхвалял происходив­шее. Он говорил, что армия, войдя в Москву, умирала от голода. Французы хотели купить провиант, но никто его не продавал. Все лавки оказались закрыты, а их владельцы не показыва­лись на глаза. Не нашлось ни представителей городской администрации, которые приказали бы открыть лавки, ни продуктовых рынков. Тогда генерал ****, исходя из сложившейся ситуа­ции, накануне вечером распорядился взломать лавки и изъять оттуда всё необходимое для пер­воочередных нужд армии. Мой слуга, которого я взял с собой, поддался общему настроению и смешался с толпой тех, кто решил нажиться на несчастье других. Я хотел ударом палки напомнить ему о необходимости более стро­гого следования принципам честности. Но эта продажная душа продемонстрировала, что вне­запно в ней произошли некие перемены. "Мы теперь все равны, сударь, - сказал он невозму­тимо, - возвращайтесь к себе, а я последую за вами, когда мне будет угодно". Вот как думали тогда представители этого сословия».

Конечно же, особое место в повествовании Нордгофа занимают картины пожара и бед­ственного положения погорельцев. Совершенно очевидно, что увиденное потрясло мемуариста: «В ночь с 15 на 16 сентября, на следующий день после взятия Москвы, пришёл час настоящей катастрофы. Со всех сторон, во всех кварталах города внезапно стали появляться языки пла­мени. Дул резкий ветер, который разносил огонь на уровне земли, а затем внезапно подымал его вверх, что напоминало паяльную лампу в руках у лудильщика при сварке металла. В мгновенье ока пожар перекидывался с одного дома на дру­гой. Резервуары с водой или ледники, как бы глу­боко они ни находились в земле, осушались силой огня. Почва на огромном расстоянии настолько раскалилась, что нельзя было дотро­нуться до неё рукой. Я чувствовал, как горят ступни моих ног сквозь подошвы сапог. Расплав­ленные железо и медь текли по улицам». И в этом огненном аду в поисках убежища метались люди: «Можно было видеть несчастных, с тру­дом избежавших огня. Они ютились на улицах, на площадях, прижимая к себе самое ценное из того, что могли спасти, держа в руках кусок хлеба. Увы, их без сожаления грабили даже в их несчастье. Почти обнажённые женщины попа­дались здесь и там, они кутались в свои рубашки, держа детей у груди и таща за руку других, кри­чащих и плачущих. Они просили Христа ради кусок хлеба, но никто не был в состоянии им его дать. Безутешные родители искали своих детей, братья - сестёр, жёны - мужей».

Когда огонь несколько утих, ему на смену пришли голод и жажда. Судя по всему, проблема отсутствия воды волновала Нордгофа не только как обывателя, но и как врача. Он замечает: «Водоразборные фонтаны оказались высушены пожаром или заражены трупами людей и живот­ных. Нельзя было найти ни капли пива, и фран­цузы изымали для своих госпиталей всё вино, которое находили. Невозможно было набрать воды в реке без сопровождения военного эскорта, а его не так-то легко было добыть». Совершенно очевидно, что операция по доставке воды из реки под охраной часовых могла осу­ществляться только для нужд французских госпиталей.

Ещё одна неизбежная тема при рассказе об оккупированном городе - тема грабежей. Нордгоф свидетельствует: «Можно было видеть дво­рянина, хорошо одетого, но обутого в лапти, как русские крестьяне, потому что какой-нибудь француз забрал его сапоги. Некоторые, потеряв весь свой гардероб, вынуждены были одеваться в женские одежды. Попадались мужчины в эле­гантных шляпках с перьями или цветами, выхо­дящие из модной лавки с палантином на плечах и в дамских туфельках на ногах. Даже француз­ские офицеры принимали участие в этом нео­бычном маскараде. Уже начинало холодать, и женские атласные накидки, отороченные мехом, были очень удобны для согревания. Их использовали как попоны, а также надевали поверх военной формы. Мужское платье цени­лось особенно высоко, его тщательно прятали, так же как и меха. Но какой тайник укроется от людей, которые долго воевали?! Камины и печи разбивались и изучались с тщанием. Земляные полы протыкалась саблями и штыками». При этом Нордгоф отмечает, что даже в таких усло­виях среди солдат многонацио­нальной Великой армии фран­цузы вели себя по отношению к гражданскому населению наи­более благожелательно. В каче­стве примера приводится такой эпизод: «Французская вежли­вость проявлялась даже во время грабежей и частенько являла собой забавное зрелище. Группа солдат пришла ночью в дом про­фессора, жена которого вскоре должна была родить. Их умо­ляли не беспокоить её, и они это пообещали. Действительно, на цыпочках приблизившись к её постели и прикрывая огонь под­свечников руками, они осторожно перерыли все комоды и шкафы, не взяв оттуда ничего, что при­надлежало даме, а затем, соблюдая необходимую предосторожность, удалились».

Стремясь быть объективным, рассказчик на правах очевидца опровергает некоторые обви­нения в адрес французской армии. Подтверж­дая, что находились женщины, которые ради куска хлеба торговали собой, соглашаясь, что в городе оставалось и промышляло своим ремеслом множество проституток, он говорит, что слухи о многочисленных изнасилованиях не имели под собой основания. Нордгоф заяв­ляет: «Французов обвиняют, что обыкновен­ными были случаи насилия. Я объявляю со всей убеждённостью, что это ложь... Вот единствен­ный случай, о котором я могу говорить. Неза­долго до ухода французов раздались крики во дворе дома возле церкви на Мясницкой улице. Один из моих друзей побежал туда и увидел двух солдат, насиловавших двенадцатилетнюю девочку. Он позвал на помощь, прибежал офи­цер, тяжело ранил солдата, который угрожал девочке саблей и немедленно арестовал обоих.

Позвавший на помощь выступил в качестве сви­детеля перед военным трибуналом. Полчаса спустя оба виновных были расстреляны. Я не знаю никаких других подобных фактов, хотя, может быть, никто не занимался поведением французских солдат столь же тщательно, как я».

Несколько раз наблюдательный немец встре­чал Наполеона во время конных прогулок по городу в окружении многочисленной свиты. Вблизи он видел его лишь однажды. Это случи­лось в Кремле. Нордгоф вспоминает: «Бонапарт регулярно устраивал для своей гвардии и гарни­зона большие смотры. Некоторые горожане при помощи одного из офицеров имели возмож­ность присутствовать на них. Один раз я попал в их число и наблюдал довольно любопытное представление. Это было вручение наград и кре­стов Ордена Почётного легиона. Я видел этого человека, маленького роста и плотной комплекции, выхо­дящего из дворца. Многочис­ленная свита, маршалы и гене­ралы окружали его. Военный оркестр известил о его появле­нии. Он приблизился на пятьде­сят шагов к выстроенным рядам солдат. На нём был зелёный форменный сюртук. Треуголка была надвинута на его глаза, злые и испытующие. Большая лента Ордена Почётного леги­она была настолько скрыта под сюртуком, что виднелся лишь её краешек. Я не заметил, чтобы на этой церемонии Наполеон произносил какие-нибудь речи. Списки были составлены заранее, и их зачитывали коман­диры частей. Солдаты и офицеры, отмеченные Орденом Почётного легиона или другой награ­дой, выходили из рядов и получали знаки отли­чия из рук своих командиров. При каждом награждении оркестр играл марш. Вот и всё, чему я был свидетелем во время этого большого смотра. Казалось, приняв столь гордый вид, Бонапарт демонстрировал уверенность в соб­ственной непобедимости».

Смотр, на котором присутствовал Нордгоф, состоялся незадолго до начала великого отсту­пления Великой армии.

Как уже говорилось, впервые «История разру­шения Москвы» была напечатана без указания имени сочинителя в 1822 году. Определение автора изменило статус этих воспоминаний как исторического источника: они обрели судьбу, фон, конкретность, достоверность. Многие их страницы стали более понятными и объясни­мыми. Полностью текст мемуаров Антона Виль­гельма Нордгофа профессор Клаус Шарф опу­бликовал в Мюнхене в 2000 году.

[Нордгоф Антон Вильгельм (1778-1825; Nordhof Anton Wilhelm)].

Histoire de la destruction de Moscou en 1812 et des evenemens qui ont precede, accompagne et suivi ce desastre. Par A. F. de B....................... CH, ancien officier au service de Russie. Traduit de l'allemand par M. Breton. A Paris: Ohez Pontieu, libraire, au Palais-Royal, 1822. [История разрушения Москвы в 1812 году и события, которые предшествовали, сопутствовали и воспоследовали этому несчастью. Сочинение А. Ф. де Б........................... Ш, бывшего офицера на русской службе. Переведено с немецкого г.<осподином> Бретоном. Париж: У книготорговца Понтьё в Пале-Рояле, 1822]. 1 л. титульный, 1 л. фронтиспис: литография «Vue de Moscou, prise du Kremlin. Lith.<ographie> de Langlume» («Вид Москвы от Кремля. Литография Ланглюме»), 216 с. (ошибка в пагинации: с. 141-160 повторяются дважды, таким образом, в книге 236 с.). В полу­кожаном переплёте времени издания. Крышки оклеены «мраморной» бумагой. На корешке с бинтами золототиснёное заглавие. 21x11 см. На форзац наклеен л. бумаги с надписью синими чернилами: «Да, всем известно, что недаром / Москва, спалённая пожаром, / Была французам отдана; / Но из рассказа очевидца / Читатель может убедиться, / Что всё в истории сложней, / Чем думать принято о ней. / *** / Дорогому Михаилу Сергеевичу Резниченко от Б. Эйхенбаума. 20.XII. 1957».

Эйхенбаум Борис Михайлович (1886-1959) - известный историк литературы, выдающийся текстолог, один из теоретиков ОПОЯЗа (Общества изучения поэтического языка - научного объединения представителей так называемой «формальной школы» в 1916-1925 годах), доктор филологических наук, профессор, автор работ о А. С. Пушкине, Н. В. Гоголе, М. Ю. Лермонтове, Л. Н. Толстом и др. Резниченко Михаил Сергеевич - химик. С 1936 по 1937 год - заведующий кафедрой биохимии Томского медицинского институ­та и одновременно - профессор Томского института зерна и муки, который в 1939 году был переведён в Москву и преобразован в Московский институт инженеров мукомольной промышленности и элеваторного хозяйства. В 1941-1951 годах руководил в нём кафедрой органической химии.

На нахзаце торговый ярлык: «Антиквариат. П. Губар. Н. Волков. Петербург».

Губар Павел Викентьевич (1885-1976) - известный ленинградский коллекционер и антиквар. Имел первоклассное собрание прижизнен­ных изданий русских классиков, иллюстрированных изданий, альманахов, оригинальной и печатной графики. Предметы его коллекции хранятся в крупнейших музеях Москвы и Санкт-Петербурга.

Волков Николай Михайлович (1880-1926) - букинист в Петербурге - Ленинграде, ученик В. И. Клочкова. Занимался книжной торгов­лей с 12 лет. После смерти Клочкова служил у А. С. Суворина. Во время НЭПа совместно с П. В. Губаром открыл в Ленинграде магазин «П. В. Губар и Н. М. Волков. Антиквариат» (Невский пр., 72) - один из лучших антикварных магазинов Советской России. Вскоре после смерти Волкова, скончавшегося в возрасте 45 лет, Губар передал магазин Ф. Г. Шилову. Два года спустя в связи с изменением экономи­ческой ситуации в стране «Антиквариат» был закрыт.