- В июле 76-го года гроссмейстер Виктор Корчной попросил в Амстердаме политического убежища. «Невозвращенца» лишили на родине всех спортивных званий, наград, гражданства и объявили ему шахматный бойкот. Ты ведь, знаю, заядлый шахматист?

- Я уверен, что без шахмат трудно существовать. Отношусь к ним с благоговением. Шахматы, так же как музыка, язык, живопись, делают нашу жизнь полнее и богаче.

В конце шестидесятых годов я познакомился с трехкратным чемпионом Советского Союза, одним из сильнейших в мире шахматистов тех лет Леонидом Штейном. Мы дружили, несколько раз он приходил к нам домой в компании выдающихся гроссмейстеров, среди которых были неоднократные чемпионы страны Михаил Таль и Виктор Корчной. Хорошо помню наше общение.

Будучи ярым болельщиком, я переживал, когда советские шахматисты играли на первенство мира за границей, все игры внимательно отслеживал. Не пропускал матчи в Колонном зале и в зале имени Чайковского, где познакомился с такими же азартными болельщиками, как и я, - сатириком Аркадием Аркановым, композитором Владимиром Дашкевичем, писателем Натаном Эйдельманом... Потом мы яростно сражались за шахматной доской в гостиной Дома литераторов. Эти сражения умело организовывала энергичный тренер по шахматам Тамара Степанова.

Вообще в Советском Союзе шахматы пользовались большим вниманием, пропагандировались и поддерживались государством. Власть придавала успехам советских спортсменов на мировых матчах политическое значение.

Когда Виктор Корчной остался на Западе, я очень сожалел, потому что понимал: вряд ли теперь увижу «вживую» его игру. В 78-м Корчной играл в Багио с Анатолием Карповым, и я внимательно следил за их противостоянием по газетным сообщениям.

- После того, как кто-то из известных деятелей не возвращался в СССР, в средствах массовой информации мгновенно начиналась кампания но очернению «предателя родины».

- Ну, разумеется, приходилось фильтровать новости... Спустя годы тех, кого клеймили позором, стали приглашать, и даже зазывать обратно, в том числе Солженицына, Вишневскую и Ростроповича, Войновича, многих других, и ты начинал понимать, что подозрительность в отношении обвинений этих людей была оправданна.

- Кровавые события в Чили, устранение законного президента Сальвадора .Альенде -эти события не оставит равнодушным ни одного советского человека...

- Официальная версия звучала так: мятежники ворвались во дворец и застрелили главу государства. В СССР началась кампания за вызволение из концлагеря Генерального секретаря компартии Чили Луиса Корвалана. Свободы ему добились, поменяв на осужденного у нас диссидента Владимира Буковского. Еще и частушка появилась: «Обменяли хулигана на Луиса Корвалана».

- Не забуду комический случай, произошедший в те дни. Выходя из учреждения, я столкнулся с уборщицей, которая мыла нал и комментировала услышанную по радио новость: «Зачем же нашего космонавта на какого-то Корвалола наменяли!» Она решила, что проклятым капиталистам отдали советского космонавта Валерия Быковского...

Нельзя не сказать, что в Киеве, наконец, открыт памятник жертвам фашистского расстрела в Бабьем Яру. Помню, что стихи Евгения Евтушенко «Бабий Яр», опубликованные в «Литературной газете » в 61 -м году, .меня ошеломили. В то время я служил в армии, и, так совпало, что командованием части был направлен в Киев по штабным делам. Я сразу пошел на то страшное место.

- Массовые расстрелы в Бабьем Яру и в других населенных пунктах наводили ужас. Убийство людей, в том числе детей, женщин и стариков, по одному только национальному признаку - это не укладывается в голове. В конце 60-х - начале 70-х я регулярно в течение четырех лет по работе приезжал в Киев на завод имени Артема, что на Сырце, недалеко от Бабьего Яра. Трагическое, политое кровью место не выглядело почитаемым. Территорию завалили мусором. Скамейки носили следы недавних посиделок Правда, стоял гранитный обелиск. На месте того обелиска, наверное, и поставили памятник расстрелянным советским гражданам, о котором ты говоришь.

- В 76-м ты уже три года, как доктор наук. Наверное, где-то преподавал?

- Да, преподавал с 66-го года после защиты кандидатской, нарабатывая доцентскую норму - 240 часов в год. Защитив в 73-м докторскую диссертацию, продолжал читать лекции на разных авиационных фирмах, в основном вечерникам, и через десять лет стал профессором. Читал в том числе курсы: «Теория и практика принятия решений» и «Моделирование как инструмент познания». Для занятий ВУЗы и ВТУЗы арендовали школы. Днем заканчивалось обучение школьников, а вечером там возникали студенты. В памяти остался случай, которому я очень благодарен. Придя как-то пораньше, зашел в пустой класс и на подоконнике обнаружил аж тридцать экземпляров «Сказок» Салтыкова-Щедрина - тоненькой книжечки, изданной в 59-м году, со штампом «Списано». Одна сказка показалась неизвестной, и, прочитав преамбулу о том, что «это было в те далекие времена, когда промеж начальников такое правило было, как можно больше вреда причинить, а потом из этого вреда сама собой польза произрастет», я понял: судьба мне улыбнулась. Позже выяснилось, что сказка по цензурным соображениям всегда печаталась с купюрами. И только однажды, в 1959 году, в «оттепель», и, по-видимому, в связи с семидесятилетней годовщиной смерти Салтыкова-Щедрина ее выпустили полностью, в авторской редакции. У меня сохранился лишь один экземпляр «Сказок», остальные раздарил друзьям.

Среди преподавательских приключений запомнилось одно трагикомическое. В Пищевом институте, где я вел курс «Основы информатики», среди слушателей оказалось много директоров ресторанов, крупных магазинов, мечтавших получить дипломы. Немало училось представителей южных республик. Они, естественно, пытались «отблагодарить» за хорошую отметку. Поэтому начальник местного УВД пришел на собрание преподавателей с участием ректора и сказал: «Товарищи, рекомендую зашить карманы». Однажды, засидевшись со студентами часов до десяти вечера, я попросил кого-то из ожидавших в коридоре своей очереди на экзамен принести стакан чаю. Десять минут никакого чая, пятнадцать, двадцать... Вдруг открывается дверь, входит человек с подносом, на котором стоят тарелки с сациви, лобио, бутылка коньяка. Не успел я открыть рот, чтобы выразить эмоции, как следом - ректор со словами: «А-а, все понятно!..» Хорошо, что я не притронулся ни к чему. Но, так или иначе, пришлось объясняться...

- Наверное, ты был строгим преподавателем, тебя побаивались?

- Не думаю... Признаюсь, я делил учащихся на беременных и остальных. Первым, особенно «глубоко беременным» студенткам, сразу ставил пятерки, потому что понимал: лекции, зачеты и экзамены тому существу, которое вот-вот должно появиться на свет, в данный момент абсолютно ни к чему. Вспоминал формулу мамы, говорившей, когда я не хотел идти в школу?: «Ну и не ходи, наука не пострадает!»

Вольности в методике преподавания мне не раз «ставили на вид»... Я с грустью в глазах признавал свою неправоту; но убеждениям не изменял...