- Известно, что Лев Толстой помнил себя чуть ли не с года. В твоей памяти удержалось что-то от самых первых лет жизни?

- 34-й хорошо помню по одной простой причине - убили Кирова. Представь себе: солнечное утро, наша семья завтракает в комнате коммунального барака в Самарском переулке, что на Самотеке, неподалеку от Уголка Дурова и нынешнего спортивного комплекса «Олимпийский». В комнате две кровати: одна - родителей, вторая - моя детская с сеткой. Когда ко мне приходил врач-венгр по фамилии Гайцгори, я, стоя в рубашонке и держась за верхнюю перекладин)', норовил сквозь эту' сетку с большой дыркой ударить его ногой в живот. 2 декабря 1934 года, воскресным утром мы завтракали, мама что-то принесла с кухни... И вдруг из черной радиотарелки, висевшей на стене, раздался взволнованный голос диктора. Папа выскочил из-за стола, рухнул на кровать и закричал: «Убили! Убили Сергея Мироновича!» В свои год и восемь месяцев я, конечно, ничего не понимал, но крик отца врезался в память на всю жизнь. Удивительно...

- Да, невероятные загадки памяти...

- Так же, как запомнилось позже и сообщение о начале войны. Кстати, изучая математик}', матанализ, элементы высшей алгебры, я, видимо, волей-неволей тренировал мозг. Хорошей памяти, в том числе зрительной, требовала производственная работа... Наверное, поэтому моя голова выдает время от времени такие четкие, но совершенно несистематизированные воспоминания о далеком прошлом.
С нетерпением ждал счастливых летних поездок к бабушке в Харьков. Всей семьей прибегали на дурманивший сладкими запахами путешествия Курский вокзал. Быстрым шагом, почти бегом по перрону, посадка в плацкартный вагон, в котором отливали лаковой политурой жесткие коричневые полки. По рассказам мамы, до пяти-шести лет я постоянно переставлял буквы в обозначении этого цвета, и выходило «корин-чевый» вместо коричневого... Если оставалось минут десять-пятнадцать до отправления поезда, отец, к неудовольствию мамы, брал меня за руку, и мы с ним подходили к паровозу. Тут, стоя у огромных паровозных колес, я мог наблюдать, как из-под черной, пышущей своей мощью громады вдруг вырывался буйный сноп белого пара, колеса мгновенно скрывались из виду, гигантские шатуны вот-вот должны были начать двигаться, а колеса крутиться. Я страшно боялся, что поезд сейчас уйдет без нас... Мы с папой стремглав бросались к своему вагону, где на площадке ждала взволнованная мама. А потом - почти суточная дорога, блаженство под мерный стук колес. И благозвучные, ставшие знакомыми, разносившиеся по вагону названия станций: Серпухов, Тула, Орел, Курск, Белгород и, наконец, Харьков. Поезд при торможении грохотал, шипел и останавливался. Приехали...

Лето 34-го года запомнилось веселым сюжетом. Мы жили тогда в Высоком поселке, дачном месте под Харьковом. Мама с бабушкой готовили на кухне и меня немножко потеряли. Впечаталась в память лейка зеленого цвета, данная мне для полива цветов. В саду я насовал в нее лягушек, принес домой и вывалил прямо в столовой. Когда взрослые вошли в комнату, раздались жуткие вопли: лягушки прыгали по дому... А я был невероятно горд собой...