Французы в России. 1812 год по воспоминаниям современников-иностранцев (1912 год)

Французский исследователь Клод де Грев в преди­словии к составленной им антологии «Путеше­ствие в Россию» (Париж, 1990) писал: «Пред­ставляется не слишком уместным включать в число путешествовавших по России Наполе­она и солдат его армии, даже если они и оста­вили мемуары об этом времени, так же как было бы странным составить из записок представи­телей армий союзников по антинаполеоновской коалиции книгу “Путешествие во Францию”».

Тем не менее сборник мемуаров о русском походе, написанных солдатами, офицерами, генералами и маршалами Великой армии, суще­ствует. Он называется «Французы в России. 1812 год по воспоминаниям современников-ино­странцев» и был издан к столетию Отечествен­ной войны Исторической комиссией Учебного отдела Общества распространения техниче­ских знаний (ОРТЗ). Общество это возникло в 1868 году под покровительством великого князя Алексея Александровича. Его целью явля­лась организация воскресных и вечерних клас­сов для рабочих, а также развитие технического и ремесленного образования. В 1871 году при Обществе был создан учебный отдел, который занимался не только техническим, но и общим образованием. При нём регулярно проводились публичные чтения по истории, литературе, гео­графии, естественным наукам. А в середине 1890-х годов появились специальные предмет­ные комиссии по русскому языку, словесности и истории. Историческую комиссию возглав­лял выдающийся учёный Сергей Петрович Мельгунов. Своими задачами он и его коллеги видели «понимание учащимися процесса исто­рического развития и знание важнейших его моментов и результатов». В соответствии с этими целями в 1912 году комиссия подгото­вила и опубликовала в организованном Мельгуновым издательстве «Задруга», где выходили различные издания ОРТЗ, более десятка альбо­мов, монографий, брошюр и сборников матери­алов, посвящённых Отечественной войне, в том числе три выпуска «Французов в России». Их составителями выступили С. П. Мельгунов, который привлёк к работе Алексея Михайло­вича Васютинского и Алексея Карповича Дживелегова. В статье «От редакции», предваряю­щей первую часть издания, они писали: «Герои­ческая борьба, нечеловеческие страдания, крайнее напряжение воли отметили эпоху Пер­вой империи. И едва смолк гром сражений, как уцелевшие участники кровавых битв почув­ствовали потребность ещё раз пережить повесть своих трудных дней, поделиться ею со своими детьми, внуками, современниками и потомками. Их многочисленные мемуары – драгоценный материал и для учёного, и для обыкновенного любопытствующего читателя… Редакторы сбор­ника выбрали из массы материала наиболее интересные в историческом и бытовом отноше­нии... При этом редакторы руководствовались стремлениями дать читателю по преимуществу новый, частью ещё не известный русской публике материал, притом из уст самих очевидцев».

Таких очевидцев набралось около девяноста, а их свидетельства, поделённые на эпизоды и рас­положенные в синхронистическом порядке, подразумевающем описание одних и тех же событий несколькими историками или мемуа­ристами, составили эмоциональную и насы­щенную запоминающимися деталями летопись наполеоновского нашествия – от победного форсирования Великой армией Немана до раз­громной переправы её остатков через Березину. Состав авторов, чьи мемуары были отобраны для публикации, оказался весьма различен. Составители попробовали нарисовать их груп­повой портрет: «Вот суровый солдат, прошед­ший тяжёлую школу сиротливого детства, быв­ший пастух, неустанным трудом снискавший офицерский чин – капитан Куанье; рядом с ним родовитый офицер, лихой рубака, безмерно храбрый, но расчётливый в самом пылу увлече­ния – полковник егерей Марбо; простой, бесхи­тростный, занимательный рассказчик сержант Бургон; образцовый адъютант, успешно прохо­дящий карьеру при помощи сиятельного тестя, военного министра, дельный полковой коман­дир де-Фезензак; бывший семинарист, резонёр и сентиментальный герой нежного романа, скрытый роялист, но верный своему долгу офи­цер гвардии Пион-де-Лош; не мудрствующий лукаво молодой кавалерийский офицер Мишель Комб; пылкий почитатель Наполеона, умный и чувствительный Гриуа; сухой тактик маршал Сен-Сир; язвительный, не знающий снисхожде­ния к другим, иногда к себе, маршал Макдо­нальд; безумно храбрый, не по-эльзасски горя­чий генерал Рапп; скромный Маренгоне; свет­ский человек, любитель посудить о чужих недостатках, всегда чувствующий себя обой­дённым голландец генерал Ван-Дедем; ловкий штабной офицер поляк Солтык; внимательные и зоркие наблюдатели и прежде всего врачи – лейб-хирург Лоррей, главный полковой врач Роос, де-ла Флиз, Руа; неутомимый администра­тор, искусный дипломат Маре, герцог Бассано; деловитый интендант Белоруссии маркиз Пасторе; молодой Баденский принц граф Гох- берг, легко теряющий свой княжеский ореол, превращающийся в простого страдающего смертного… Все они вместе дают живую кар­тину “несказанного горя” 12-го года. Иногда в эту картину врывается суровое обличитель­ное слово Лабома, который не в силах беспристрастно судить о павшем императоре, сухие, но драматические по содержанию донесения принца Евгения и маршала Мортье, стильное риторическое описание военного писателя Сегюра. Прозвучит лёгкая непринуждённая болтовня актрисы Фюзи, горестный рассказ злосчастного режиссёра французской труппы Домерга, раздаётся важный голос иезуита Сюрюга, настоятеля французской церкви в Москве. Вкрадётся слово придворного льстеца господина Боссе, дворцового префекта. Горячо заговорит об итальянском мужестве итальянец Ложье, о польской смелости – поляк Брандт, о швейцарской стойкости – швейцарцы Шума­хер и Леглер. Но всё покрывается искренним чувством страдавших и честно исполнявших свой долг людей».

При этом составители приняли необычное для историков классической школы решение – не дополнять тексты научным комментарием, который мог бы уточнить имена, названия, даты, исправить вольные и невольные ошибки, но при этом отвлёк бы внимание читателя, изменил тональность издания. Свою позицию учёные объяснили так: «Своеобразие материала было таково, что чуть не каждая строка требовала бы подстрочного комментария. Авторы мемуаров часто далеко уклоняются от правды, часто сооб­щают заведомую неправду в увлечении патрио­тизмом или просто по забывчивости. Но редак­ция решила, тем не менее, поставить авторов лицом к лицу с читателем без всякого посредни­чества. Пусть эти люди, высокообразованные и полуграмотные, знатные и совсем простые, умные и глупые, раздражённые и добродушные, говорят без помехи кто как умеет. Пусть через много десятков лет воскреснут их симпатии и антипатии во всей их чистоте. Только тогда книга даст то впечатление, которое она должна дать: что поход в Россию был сплошным страда­нием для его участников от самого начала и до конца и что несмотря на эти страдания люди всё-таки умели сохранить так много твёрдости, верности долгу, геройства, так много тёплого чувства к неприятелю, так много хорошего понимания и его бедствий. Это основное впе­чатление настолько подавляет всё остальное, что редакции казалось совершенно излишним исправлять ошибки разных авторов, самым оче­видным образом путающих даты, топографию, факты».

Русскому читателю, привыкшему восприни­мать эпопею 1812 года как летопись подвигов соотечественников, противостоявших жесто­кому и коварному врагу, предлагалась хроника Отечественной войны, увиденная глазами того самого «врага». В этом повествовании смешались привычные для русской публики «плюсы» и «минусы»: поражения и победы поменялись своими местами. Например, вот как описывает самое начало русской кампании – переправу через Неман – польский офицер Роман Солтык (1790–1843): «По мере того как наши пехотинцы высаживались на берег, они ложились на песок, прячась за небольшим возвышением, которое образовал берег. Глубокая темнота, благоприят­ствуя нашим действиям, оставляла нас всё же в неизвестности относительно того, имеем ли мы или нет перед собой неприятельскую армию. Нигде не показывалось, насколько можно было видеть, ни одного патруля, ни одного конного разъезда. Только после того как на правый берег успело высадиться около сотни человек, послы­шался издали шум галопирующих лошадей. На расстоянии приблизительно ста шагов от нашего слабого авангарда остановился сильный взвод русских гусаров, которых мы узнали, несмотря на ночную тьму, по их белым султанам. Коман­довавший взводом офицер сделал несколько шагов в нашу сторону и закричал по-французски: “Кто идёт?” – “Франция”, – ответили вполголоса наши солдаты. “Что собираетесь делать?” – про­должал русский, обращаясь к нам всё время на правильном французском языке. “Увидите, чёрт возьми!” – решительно ответили наши стрелки.

Офицер, вернувшись к своему взводу, скомандо­вал сделать залп, на который никто с нашей сто­роны не ответил, и неприятельские гусары уска­кали полным галопом».

Особое внимание французские мемуаристы уделили Бородинскому сражению – самой упорной и кровопролитной битве кампании. Кирасирский офицер Огюст Тирион де Мец (1787–1869), наблюдая за приготовлениями двух армий к схватке не на жизнь, а на смерть, раз­мышлял о доведённом до совершенства воин­ском искусстве начала XIX столетия: «Странное и удивительное явление – современный бой: две противные армии медленно подходят к полю сражения, открыто и симметрично рас­полагаются друг против друга… И все эти гроз­ные приготовления исполняются с спокой­ствием, порядком и точностью учебных упраж­нений мирного времени, от одной армии до другой доносятся голоса начальников. Видно, как поворачивают против вас дула орудий, которые вслед за тем понесут вам смерть и раз­рушение. И вот по данному сигналу за злове­щим молчанием внезапно следует невероятный грохот: начинается сражение. В течение несколько часов обе армии остаются непод­вижны, одна только артиллерия говорит и дей­ствует. Число орудий и меткость стрельбы – вот что даёт первый успех. Тот, кто подобьёт более орудий, тот, кто, произведя в линиях против­ника более опустошений, внесёт в ряды его более ужаса, тот и вынудит своего противника к отступлению… После нескольких часов ожив­лённой канонады, потому ли что неприятель заметил некоторое замешательство в наших рядах или наше нетерпение нашло этот обмен снарядов слишком продолжительным, но только мы перешли в наступление, и наша пехота атаковала редут, расположенный посреди равнины и посылавший нам смерто­носный огонь. Этот редут, ключ поля сражения, был блистательно атакован и столь же муже­ственно обороняем. Вся местность перед реду­том была завалена телами французов, а самый редут и местность позади – телами русских… Тела убитых затрудняли движение сражаю­щихся, они ходили по крови, которую насы­щенная земля отказывалась поглощать».

Барон Луи-Франсуа де Лежён (1776–1848) был не только профессиональным военным – бри­гадным генералом и начальником штаба 1-го армейского корпуса, – но также художником- баталистом, а потому воспринимал происхо­дившие на Бородинском поле ещё и с точки зрения композиции и колористики: «Я смотрел на эту картину глазами живописца. Очень эффектно выделялись столбы пыли и серебри­стого дыма. Вот осколок гранаты разбил бочо­нок с дёгтем, которым русские смазывают оси орудий и повозок, и немедленно багровое пламя полилось по земле, извиваясь, как рассерженная змея, и поднялось вверх, сливаясь с обла­ками и отбрасывая на землю тёмные пятна. Проживи я ещё сто лет, и то никогда не забуду этой трепетной картины».

Однако после завершения сражения фран­цузы испытали «трепет» совершенно иного рода. Цезарь Ложье де Белленкур (1789–1871), младший лейтенант гвардейского Легко­конного полка 4-го корпуса вице-короля Ита­лии Евгения Богарне, на следующий день запи­сал в свой дневник: «Какое грустное зрелище представляло поле битвы! Никакое бедствие, никакое проигранное сражение не сравняется по ужасам с Бородинским полем, на котором мы остались победителями. Все потрясены и подавлены… Решительно ни на одном поле сражения я не видел до сих пор такого ужас­ного зрелища. Куда ни посмотришь, везде трупы людей и лошадей, умирающие, стонущие и пла­чущие раненые, лужи крови, кучи покинутого оружия. То здесь, то там сгоревшие или разру­шенные дома. Огромная площадь трёх главных редутов взрыта ядрами, на ней виднеются тела, разбросанные члены, глубокие ямы, вырытые снарядами, с погребёнными на дне их трупами. Ясно видны те места, где разорвавшимся снаря­дом разбиты лафеты пушек, а кругом убиты все – люди и лошади. В некоторых местах битва была такой ожесточённой, что трупы нагро­мождены там кучами. Солдаты роются не только в мешках, но и в карманах убитых товарищей, чтобы найти какую-нибудь пищу... Трудно пред­ставить себе что-нибудь ужаснее внутренних частей главного редута. Кажется, что целые взводы были разом скошены на своей позиции и покрыты землёй, взрытой бесчисленными ядрами. Тут же лежат канониры, изрубленные кирасирами около своих орудий. Погибшая тут почти целиком дивизия Лихачёва, кажется, и мёртвая охраняет свой редут… Пасмурное небо гармонирует с полем битвы. Идёт мелкий дождь, дует резкий однообразный ветер, и тяжё­лые чёрные тучи тянутся на горизонте. Всюду угрюмое уныние».

Во второй части издания собраны мемуары о другом событии, поразившем французов и многократно ими описанном, – великом мос­ковском пожаре. Знаменитый врач, участник всех наполеоновских походов, один из осново­положников военно-полевой хирургии Доминик-Жан Лоррей (1766–1842) вспоминал: «Едва мы овладели городом и успели прекра­тить пожары, устроенные русскими в лучших кварталах города, как пожары эти возобнови­лись с новой силой по двум главным причинам. Первая причина – поджоги со стороны некото­рых русских, среди которых, говорят, были и прежние арестанты, так как с уходом русской армии двери тюрем были открыты. Эти несчаст­ные, исполняя, может быть, приказания свыше, а может быть и самовольно, но, во всяком слу­чае, с целью грабежа, на глазах у всех бросались от одного дома к другому и поджигали их. Французские патрули, хотя и многочисленные и частые, не могли их удержать. Многих из них я видел взятыми на месте преступления с зажжёнными факелами или горючими мате­риалами в руках. Смертная казнь, произведён­ная над некоторыми, не произвела на других никакого впечатления, и пожар продолжался три дня и три ночи… Тщетно наши солдаты рубили дома, чтобы остановить огонь, — последний перескакивал через пустыри, и в одну минуту изолированный дом загорался. Вторая причина, благоприятствующая пожа­рам, — сильные ветры, дувшие по случаю рав­ноденствия. Они раздували огонь, который и распространялся с необычайной силой. Трудно представить себе картину ужаснее той, какая была у нас перед глазами. Особенно зло­веща была ночь с 18 по 19 сентября, когда пожар достиг высшей степени своего напряжения. Погода стояла хорошая и сухая. Ветер дул не переставая, с востока на север и с севера на вос­ток. В эту ночь, страшный образ которой навсегда сохранился в моей памяти, весь город был охвачен пламенем. Со всех сторон до самого неба, покрывая весь горизонт, вздыма­лись огромные разноцветные столбы огня, рас­пространяя на далёкое пространство яркое зарево. Эти огненные снопы, разбрасываемые во все стороны и увлекаемые сильным ветром, с зловещим свистом быстро поднимались вверх, сопровождаемые взрывами воспламенивше­гося пороха, селитры, смолы, масла или водки, запасы которых имелись почти во всех домах и лавках. Крашеное кровельное железо вне­запно под влиянием сильного жара вздувалось и отскакивало в стороны. Большие куски горя­щих сосновых брёвен и балок отскакивали так далеко, что загорались дома, по-видимому, вполне безопасные по своей отдалённости. Всех охватил страх, ужас. Гвардия, Главная квар­тира и император покинули Кремль и город и перешли в Петровский дворец, расположен­ный по Петербургской дороге. Я с многими товарищами остался в уединённом каменном доме, стоявшем во французском квартале неда­леко от Кремля. Оттуда было удобно наблюдать этот ужасный пожар. Обозы свои мы направили в лагерь, сами были постоянно настороже. Оставшееся в Москве простонародье с жалоб­ными стонами перекочёвывало из дома в дом. Многие, желая спасти последнее имущество, нагружались такими узлами, которые едва были в силах нести и которые часто им всё-таки при­ходилось бросать, спасаясь от огня. Женщины по чувству природного человеколюбия несли на плечах по одному или по двое детей, таща остальных за руку. Чтобы избежать грозившей им со всех сторон смерти, они, подобрав юбки, бежали по закоулкам улиц и площадей отыски­вать себе убежище, из которого их снова выго­нял пожар, и тогда они разбегались во все сто­роны и часто оказывались не в силах выбраться из этого лабиринта, ставшего для многих из них могилой. Я видел стариков с опалёнными бородами, которых их собственные дети спе­шили вывезти на тележках из этого ада. Наши солдаты, мучимые голодом и жаждой, прене­брегали опасностями, лишь бы извлечь из под­валов и горящих домов съестные припасы и другие предметы первой необходимости. Они бегали вперемежку с потерявшими голову горо­жанами и тащили всё, что только могли вырвать у страшного огня. Наконец 8–10 дней спустя весь обширный и прекрасный город был пре­вращён в пепел. Уцелели только Кремль и дворцы, некоторые богатые дома и каменные церкви. Армию это страшное бедствие повергло в большое уныние. Оно предвещало нам боль­шие несчастия».

Третья часть «Французов в России» изобилует апокалипсическими картинами страдания и гибели воинов Великой армии во время их отступления к западным границам империи. По общему мнению выживших, одним из самых страшных испытаний русской кампании стала для наполеоновских солдат и офицеров пере­права через Березину. Память уцелевших сохранила немало ужасных картин, вроде той, кото­рую составители сборника взяли из основан­ной на документах и мемуарах книги Артура Шюке «1812 год. Русская война» (Париж, 1912): «Я хочу рассказать Вам сцену из перехода через Березину, которая заслуживает того, чтобы её увековечила кисть Рафаэля. И до сих пор ещё я содрогаюсь, рассказывая о ней. Красивая дама лет двадцати пяти, вдова одного французского полковника, убитого за несколько дней пред тем в каком-то сражении, находилась близ меня, недалеко от моста, предназначенного для нашей переправы. Безразлично относясь ко всему тому, что происходило вокруг, она, каза­лось, всё свое внимание сосредоточила на своей дочери, хорошеньком четырёхлетнем ребенке, которого держала перед собой, сидя верхом на лошади. Несколько раз она тщетно пыталась достичь моста: всякий раз её оттесняли назад. Мрачное отчаяние, казалось, овладело ею. Она не плакала. Она то поднимала взоры свои к небу, то обращала их на свою дочь, и я слышал, как она сказала: “Боже, как я несчастна, что не могу даже молиться”. Почти в тот же момент лошадь её была поражена пулей, а другая пуля раздро­била ей левую ногу выше колена. Со спокой­ствием молчаливого отчаяния она взяла пла­кавшее дитя, несколько раз поцеловала его, потом своей окровавленной подвязкой, кото­рую она сняла с раздробленной ноги, задушила бедненькую крошку и, сжав её в своих объя­тиях, крепко прижимая к себе, села рядом со своей упавшей лошадью. Она ожидала таким образом своего конца, не произнеся ни одного слова, и скоро была раздавлена лошадьми тех, которые теснились к мосту».

Завершается книга записью разговора Напо­леона с графом Луи-Матьё Моле. Их беседа состоялась сразу же после возвращения фран­цузского императора из России в Париж. Бона­парт тогда сказал: «Вчера я был победителем мира, я командовал самой доблестной армией новейших времён, сегодня я – никто». Эти слова – лучший из возможных эпилогов к книге воспоминаний участников похода на Россию в 1812 году…

Французы в России. 1812 год по воспоминаниям современников-иностранцев. Сборник, составленный А. М. Васютинским, А. К. Дживелеговым и С. П. Мельгуновым. Историческая комиссия Учебного отдела О.<бщества> Р.<аспространения> Т.<ехнических> З.<наний>. [В 3-х ч.]. Москва: Издательство «Задруга», 1912. Ч. 1: «Неман. Смоленск. Бородино. Вступление в Москву». VIII, 200 с., 1 л. иллюстрации: портреты Наполеона, маршалов и генералов Великой армии. Ч. 2: «Пожар Москвы. Начало отступления. На старую Смоленскую дорогу». 1 л. титульный, [1] л. – «От редакции», 1 л. иллюстрации: портреты мемуаристов, 228 с. Ч. 3: «Отступление: Смоленск. Красный. Березина. Вильно. Через Неман обратно». IV, 388 с., 1 л. иллюстрации: портреты мемуаристов. В одном цель­нокожаном переплёте времени издания с сохранением печатных издательских обложек. На верхней крышке переплёта тиснённое золотом заглавие. На корешке с бинтами золототиснёные заглавие и дата: «1913» (вероятно, год изготовления переплёта). Форзацы цветной бумаги. 23,5х15,5 см. В картонной коробке. Экземпляр в редкостной сохранности.