Волшебный фонарь (1912 год)

Марина Цветаева

В рассказе «Башня в плюще» Марина Ивановна Цветаева вспоминает себя, тринадцатилетнюю, и свой разговор с немецкой княгиней Марией фон Турн унд Таксис. И её вопрос: «Скажи мне, Марина, какое твоё самое большое желание?» И свой ответ: «Увидеть Наполеона...»

В 1926 году, заполняя присланную ей анкету, Цветаева писала: «Постепенность душевных событий: всё раннее детство – музыка, 10 лет – революция и море… 11 лет – католичество, 12 лет – первое родино-чувствие (“Варяг”, Порт-Артур), с 12 лет и поныне – Наполеониада, пере­битая в 1905 году Спиридоновой и Шмидтом, 13, 14, 15 лет – народовольчество, сборники “Зна­ния”… 16 лет – разрыв с идейностью, любовь к Саре Бернар (“Орлёнок”), взрыв бонапартизма, с 16 лет по 18 лет – Наполеон (Виктор Гюго, Беранже, Фредерик Массон, Тьер, мемуары. Культ)». В своей юношеской страсти к Наполеону она уже признавалась двенадцатью годами ранее в письме к В. В. Розанову: «16-ти лет безумно полюбила Наполеона I и Наполеона II, целый год жила без людей, одна в своей маленькой ком­натке, в своём огромном мире». И об этом же годы спустя сказала в письме к А. А. Тесковой: «С 11 лет я люблю Наполеона, в нём (и его сыне) всё моё детство, и отрочество, и юность – и так шло и жило во мне, не ослабевая, и с этим – умру. Не могу равнодушно видеть его имени».

В 1908 году Цветаева перевела «Орлёнка» Ростана. Младшая сестра шестнадцатилетней переводчицы, Анастасия, которой в ту пору было четырнадцать, позднее вспоминала: «Когда начала Марина свой перевод “L'Aiglon” (Орлёнка»), – может быть, ещё в конце лета, в Тарусе? Всю зиму своих шестнадцати лет она от него не отрывалась. Каждый свободный час она проводила за тетрадями в своей маленькой комнатке, у окна… Любимейший из героев, Наполеон II, воплощался силой любви и таланта, труда и восхищённого сердца, – в тетрадь. Пере­воплощался из французского языка – в русский. Всё более кованный, с каждым днём зревший стих наполнял её волнением». Узнав о суще­ствовании перевода Т. Л. Щепкиной-Куперник, юная Цветаева свою рукопись уничтожила.

Тогда же Цветаева влюбилась в брата своей гимназической подруги, будущего военного врача Петра Ивановича Юркевича (1889–1968). Ему было девятнадцать. Он учился на медика. Она, шестнадцатилетняя гимназистка, писала ему странные письма, в которых признавалась в любви к герцогу Рейхштадтскому: «Все дни, когда от Вас не было писем, и эти последние, московские дни мне было отчаянно-грустно. А теперь я несколько дней совершенно о Вас не вспоминала. А герцога Рейхштадтского, к<оторо>го я люблю больше всех и всего на свете, я не только не забываю ни на минуту, но даже часто чувствую желание умереть, чтобы встретиться с ним. Его ранняя смерть, фаталь­ный ореол, которым окружена его судьба, нако­нец то, что он никогда не вернётся, – всё это заставляет меня преклоняться перед ним, любить его без меры так, как я не способна любить никого из живых. Да, это всё странно.

К Вам я чувствую нежность, желание к Вам приласкаться, погладить Вас по шёрстке, гля­деть в Ваше славное лицо. Это любовь? Я сама не знаю. Я бы теперь сказала – это жажда ласки, участия, жажда самой приласкать. Но сравни­ваю я своё чувство к Наполеону II с своей любо­вью к Вам и удивляюсь огромной их разнице. М.<ожет> б.<ыть>, так любить, как люблю я Наполеона II, нельзя живых. Не знаю. Чув­ствую только, что умерла бы за встречу с ним с восторгом, а за встречу с Вами – нет… Я купила большой портрет герцога Рейхштадтского ребёнком: продолговатое личико с недоверчи­вым взглядом тёмных серьёзных глаз, высоко­мерное выражение красивых губ, мягкие, пуши­стые волосы, оттеняющие высокий лоб... Общее выражение лица грустно-надменное. По целым часам могу смотреть на это чудесное личико сломленного жизнью гениального ребёнка. У меня к нему такое чувство восторга, жалости и преклонения, что я бы на всё пошла ради него. Я всё лето, всю прошлую весну жила мыс­лями, снами, чтением о нём. Есть драма «Орле­нок» (“L'Aiglon”), это моя любимая книга. В ней в проникновенных стихах выражается вся тра­гическая судьба сына Наполеона I. Его детство,

смутные воспоминания о Версале, об отце, потом юность среди врагов, в Австрии, все его грёзы о Франции, о битвах, вся его молодая странная жизнь проходит перед нами. Есть места, которые можно перечитывать без конца. Читаешь и чувствуешь, как подступают слёзы, и плачешь в тоске по этому молодому, чудес­ному, непризнанному ребёнку, так несправед­ливо загубленному судьбой. Да, такая любовь, как моя к этому болезненному мальчику, этому призраку, – это действительно любовь. Если бы мне сказали: “Ты согласна сейчас увидеть драму “L'Aiglon”, а потом умереть?” — я бы без колеба­ний ответила: – “Да!” – Увидеть эту аристокра­тическую голову, эту гибкую фигуру с белоку­рой прядью на лбу, услышать этот голос, гово­рящий предсмертные слова. — Господи, да за это все мучения можно претерпеть, не то что умереть! Я знаю, что никогда не достигну своей мечты – увидеть его, поэтому и буду любить его до самой смерти больше всех живых».

В декабре 1908 года в Россию приехала Сара Бернар со спектаклем «Орлёнок», в котором она играла главную роль. Анастасия Ивановна Цве­таева пишет о якобы имевшей место попытке Марины застрелиться во время спектакля Ростана. Впоследствии та рассказывала сестре, что револьвер будто бы дал осечку.

А. И. Цветаева вспоминала об этом периоде её жизни: «Словно о себе она тосковала, с такой страстью впивалась она в судьбу Наполеона! Кого из них она любила сильнее – властного отца, победителя стольких стран, или угасшего в юно­сти его сына, мечтателя, узника Австрии? Любовь к ним Марины была раной, из которой сочилась кровь. Она ненавидела день с его бытом, людьми, обязанностями. Она жила только в портретах и книгах. “L'imagination gouverne le monde!” <Воображение правит миром!> – повторяла она слова Наполеона. И тотчас же… “Et j'ignore absolument ce que je saurais dtre dans l'action” <И я совершенно не знаю, чем я мог бы быть в действии>, – слова его сына… Поглощённость Марины судьбой Наполеона была так глубока, что она просто не жила своей жизнью. Полдня запершись в своей узенькой комнатке, увешан­ной гравюрами и портретами, окружённая французскими книгами, она с головой уходила в иную эпоху, жила среди иных имён. Всё, что удавалось достать о жизни императора Фран­ции, все превратности его судьбы, было про­чтено ею в вечера и ночи неотрывного чтения. Она входила ко мне и читала вслух, половину уже наизусть зная, оды Наполеону Гюго, показы­вала вновь купленную гравюру – Наполеон на Св.<ятой> Елене, перевешивала на стену у сво­его стола овальный портрет отрока Рейхштадтского, знаменитый портрет Лоренса – нежное личико мальчика лет девяти, с грациозной бла­гожелательностью и с недетской печалью глядя­щее из коричневатых волнистых туманностей рисунка, словно из облаков. Ни одна из жён Наполеона, ни родная мать его сына, быть может, не оплакала их обоих с такой страстной горе­чью, как Марина в шестнадцать лет. Быт, окру­жавшие её люди – всё было вдали. Всё было только помехой к чтению».

Сохранился рассказ о портрете Наполеона, который был вставлен Мариной в киот иконы в углу над её письменным столом. И о гневе отца, который потребовал портрет оттуда вынуть. И о непримиримо-яростном отпоре, которым встретила этот приказ его шестнадца­тилетняя дочь…

В 1909 году Цветаева, получив разрешение Ивана Владимировича, уехала в Париж, чтобы слушать лекции в Сорбонне. А ещё – посетить могилу Наполеона. Там родились строки:

Я здесь одна.
К стволу каштана
Прильнуть так сладко голове!
И в сердце плачет стих Ростана,
Как там, в покинутой Москве.
Париж в ночи мне чужд и жалок,
Дороже сердцу прежний бред!
Иду домой, там грусть фиалок
И чей-то ласковый портрет.
Там чей-то взор печально-братский,
Там нежный профиль на стене.
Rostand, и мученик Рейхштадтский,
И Сара – все придут во сне!

Её дочь Ариадна Сергеевна Эфрон писала об этой поездке: «Она была увлечена Наполеоном Бонапартом, нет, влюблена в него, готова за него жизнь отдать – столетие спустя. Как всякая страсть, которая не есть призвание, это было наваждением, и, как всякое наваждение, это вскоре прошло. Прочтя в Москве все книги о нём – а их было немало – и перелюбив все его портреты, она отправилась в Париж, к гробнице Наполеона, как крестоносец – к Гробу Господню, и – на поклон к Саре Бернар, прославленной трагической актрисе, игравшей ростановского „Орлёнка“. Гробница ужаснула холодной поли­рованной огромностью своей и смертной мраморностью, которых не согревала даже надпись: „Я хотел бы, чтоб прах мой покоился на берегах Сены, среди французского народа, который я так любил!“ Нет, прах Марининого Наполеона остался на острове Святой Елены!»

В 1910 году Цветаева на собственные средства издала сборник «Вечерний альбом» (о нём см. первый выпуск Библиохроники). Там, в разделе «Только тени», она поместила стихотворения, посвящённые герцогу Рейхштадтскому, – “В Шёнбрунне”, “Камерата”, “Стук в дверь”… А ещё пронзительное прощание с кумиром юности – “Расставание”:

Твой конь, как прежде, вихрем скачет
По парку позднею порой...
Но в сердце тень, и сердце плачет,
Мой принц, мой мальчик, мой герой.
Мне шепчет голос без названья:
“Ах, гнёта грёзы — не снести!”
Пред вечной тайной расставанья
Прими, о принц, моё прости.
О сыне Божьем эти строфы:
Он, вечно-светел, вечно-юн,
Купил бессмертье днём Голгофы,
Твоей Голгофой был Шёнбрунн…
Теперь мой дух почти спокоен,
Его укором не смущай...
Прощай, тоской сражённый воин,
Орлёнок раненый, прощай!
Ты был мой бред светло-немудрый,
Ты сон, каких не будет вновь...
Прощай, мой герцог светлокудрый,
Моя великая любовь!

Вскоре состоялось её знакомство с Максими­лианом Александровичем Волошиным. Марина Ивановна рассказала об их первой встрече в очерке «Живое о живом»: «Улыбаясь губами, а глазами сверля, слушает, изредка, в перерывы моего дыхания, вставляя: “А Бодлера вы никогда не любили? А Артюра Рембо – вы знаете?” – “Знаю, не любила, никогда не буду любить, люблю только Ростана и Наполеона I и Наполе­она II – и какое горе, что я не мужчина и не тогда жила, чтобы пойти с Первым на Святую Елену и с Вторым в Шёнбрунн”. Наконец, в секунду, когда я совсем захлебнулась: “Вы здесь живёте?” — “Да, то есть не здесь, конечно, а...” — “Я понимаю: в Шёнбрунне. И на Святой Елене”».

В 1912-м вышел второй сборник стихов Цве­таевой — «Волшебный фонарь», в котором вновь были стихотворения о герцоге Рейхштадтском:

Из светлого круга печальных невест
Не раз долетали призывы.
Что нежные губы!
Вздымались до звезд
Его молодые порывы!
Что жалобы скрипок, что ночи, как мёд,
Что мёртвые статуи в парке?
Иному навстречу!
Победа не ждёт,
Не ждут триумфальные арки.
Пусть пламенем пёстрым кипит маскарад,
Пусть шутит с ним дед благосклонный,
Пусть кружатся пары, — на Сене парад,
Парад у Вандомской колонны!
Родному навстречу!
Как пламя лицо,
В груди раскалённая лава.
И нежно сомкнула, вручая кольцо,
Глаза ему юная слава.

Большинство критиков встретило «Волшеб­ный фонарь» весьма холодно, увидев в нём неудачную вариацию на темы «Вечернего аль­бома». Господствовавшую тогда точку зрения выразил в своей рецензии Н. С. Гумилёв: «Пер­вая книга Марины Цветаевой “Вечерний аль­бом” заставила поверить в неё и, может быть, больше всего – своей неподдельной детско­стью, так мило-наивно не сознающей своего от­личия от зрелости. “Волшебный фонарь” – уже подделка и изданная к тому же в стилизован­ном “под детей” книгоиздательстве. Те же темы, те же образы, только бледнее и суше, словно это не переживания и не воспоминания о пережи­том, а лишь воспоминания о воспоминаниях. То же и в отношении формы. Стих уже не льётся ве­село и беззаботно, как прежде; он тянется и об­рывается, в нём поэт умением, увы, ещё слишком недостаточным, силится заменить вдохновение. Длинных стихотворений больше нет – как будто не хватает дыхания. Маленькие – часто постро­ены на повторении или перефразировке одной и той же строки. Говорят, что у молодых поэтов вторая книга обыкновенно бывает самой неудач­ной. Будем рассчитывать на это».

Прошло время. Цветаева обрела своё дыха­ние и стала большим поэтом. Но темы рыцар­ства, жертвенности, верности долгу навсегда остались в её поэзии. Она воспела их в «Лебеди­ном стане» – цикле стихотворений, посвящён­ных обречённым на поражение и гибель отря­дам Белой гвардии. Однако ещё до этого, в мир­ной жизни, она сложила гимн тем, кто когда-то воевал с её кумиром – «Генералам двенадцатого года», провидчески посвятив его своему мужу, будущему офицеру Добровольческой армии Сергею Яковлевичу Эфрону:

Вы, чьи широкие шинели
Напоминали паруса,
Чьи шпоры весело звенели
И голоса.
И чьи глаза, как бриллианты,
На сердце вырезали след –
Очаровательные франты
Минувших лет.
Одним ожесточеньем воли
Вы брали сердце и скалу, –
Цари на каждом бранном поле
И на балу.
Вас охраняла длань Господня
И сердце матери. Вчера –
Малютки-мальчики, сегодня –
Офицера.
Вам все вершины были малы
И мягок – самый чёрствый хлеб,
О, молодые генералы
Своих судеб!

Цветаева Марина Ивановна (1892–1941)

Волшебный фонарь. Вторая книга стихов. Москва: Книгоиздательство «Оле-Лукойе», [Товарищество Скоропечатни А. А. Левенсон], 1912. 1 л. титульный, 148 с. В издательском цельнобархатном переплёте. Форзацы цветной печати, имитирующие ткань. Тройной красный обрез. 13х9,5 см. На с. 3, 9–15, 20, 23–25, 27, 28, 32, 35 рисунки тушью и акварелью. Редкий и интересный экземпляр.

В характерной для общего мнения рецензии Бориса Лавренёва на «Волшебный фонарь» говорилось: «Всё погубило стремление самые наивные истины провозглашать тоном Высшего Откровения, – дурного тона претенциозность, которая проглядывает даже во внешности книжки. Во всём чувствуется желание чем-то изумить, поразить. В этих целях и маленький, карманный размер книги, и бархатные крышки переплёта, и мелкий, мучительный для глаза шрифт. Плоха та поэзия, которая стремится прежде всего изумить внешностью. Даже в назва­нии книги сквозит намёк на внутреннюю бесцветность. Здесь нет углублённой поэзии детства – есть только беглые и по определённому шаблону нарисованные картинки Волшебного фонаря. Дети, детское, детство – прежде всего мудро своею простотой. Этой мудрой простоты у Марины Цветаевой нет». Тем не менее рисунки на представляемом экземпляре свидетельствуют о том, что свою детскую аудиторию «Волшебный фонарь» всё же нашёл.